Людмила Барабанщикова (Эви Подорожник)
Город был невелик, но никто не мог утверждать этого с уверенностью, особенно проблуждав добрых полдня по замысловато переплетенным улицам.
Дома из серовато-желтого камня с островерхими черепичными крышами, увенчанными то шпилем, то резным флюгером в виде дракона или корабля, сменялись вдруг замком в миниатюре - черным и строгим, с башнями по углам и окнами, напоминающими бойницы, затем возникало вдруг строение с хрупкой изысканностью линий, похожее на призрачный сон - и так без конца. Взгляд усталого путника выхватывает детали - там два балкона над узкой улочкой почти соединены друг с другом, там - целый этаж с резными масками под крышей, надолго врезающимися в память своими саркастическими усмешками, там - кружево чугунной ограды, там - дерево с листьями, большими и открыто-наивными, как детская ладонь с растопыренными пальцами, там - тонкая арка с лестницей за ней, круто убегающей вниз...
Улицы делают множество поворотов и, кажется, пересекают сами себя, они сужаются, тесня незадачливого прохожего и грозя сомкнуться вокруг него непроходимым ущельем, а потом вдруг распахиваются, открывая глазам круглую площадь, мощеную выщербленным булыжником, или окруженный высокой оградой храм, или пестрый крикливый рынок.
Улицы то свиваются невообразимым клубком, то разбегаются в разные стороны, словно стая дерущихся кошек. Тогда среди домов, теснящихся, будто каждый из них хочет взобраться на крышу соседа, неожиданно возникают пустыри, иногда крошечные, иногда довольно большие, заросшие шиповником и дикими травами, каким не удивляешься в лесу или в степи, но, встретив их в городе, чувствуешь, как касается твоего лица ветер дальних дорог, таинственных чащ и никогда не виданных тобой просторов.
И, конечно, трудно поверить в то, что город невелик, если ты в четвертый раз, пробравшись узкими извилистыми переулками через теснину домов, вместо знакомой площади Семи Братьев видишь перед собой все тот же заросший пятачок, где среди спутанных травяных стеблей, полускрытая ими, словно в гнезде, спит, свернувшись клубочком, лохматая черноволосая девчонка.
Линрэ остановился. Девчонка, как будто почувствовав взгляд, проснулась и села, не спеша протирая кулачками глаза, словно бы она сидела не в траве перед незнакомцем, а в своей постели в маминой спальне.
- Послушай, сказал Линрэ, как мне выйти на площадь Семи Братьев?
В глазах девчонки заблестели смешинки.
- Вернись обратно, сказала она, сверни направо, потом снова направо, потом налево... О -о, я лучше тебя провожу.
Она встала, быстрым движением стряхнула с платья мелкий травяной мусор и пошла вперед стремительной танцующей походкой. Линрэ торопливо зашагал за ней. Перед тем как свернуть за угол, девчонка обернулась поглядеть - успевает ли он, и перед глазами Линрэ мелькнуло воспоминание, освещенное ярким солнечным светом, - тот же поворот всего гибкого тела, тот же мгновенный полет подола, взметнувшегося вокруг смуглых маленьких ног, и пение скрипки, сопровождаемое плывущим над площадью гудящим звоном слишком большого для худенькой руки потертого бубна...
Линрэ не раз любовался издали юной плясуньей, его привлекали гибкость ее движений и своеобразная диковатая грация, но он почему-то ни разу не постарался подойти, чтобы рассмотреть ее вблизи - может быть, боялся разрушить очарование недомолвок и отсутствия деталей. Издали не видно было пыли и ссадин на босых ступнях, дыр на стареньком синем платье и синяка на коленке, виднеющейся через прореху... Линрэ даже не мог твердо сказать, что перед ним та самая плясунья, то ли девушка, то ли ребенок, завораживавшая его своим самозабвенным танцем.
- Послушай, - сказал Линрэ, - это ты танцуешь на площадях под скрипку одноглазого старика?
- Да-а, - протяжно сказала девочка. - Иди скорей.
Линрэ, запыхавшись, поднялся следом за ней по ступенькам каменной лестницы, зажатой между двумя стенами, перебежал полутемный от нависающих крыш и крон крошечный дворик, перелез через глинобитный забор, протиснулся в какую-то сырую щель и наконец вылетел на залитую солнцем площадь, прямо в толчею рыночных рядов, где запахи рыбы, пряностей, острого сыра, свежевыпеченного хлеба и фруктов, готовых брызнуть сладким спелым соком, смешивались в неповторимый букет, и все это вместе ударяло в голову, как глоток крепкого вина.
Девчонка рядом переливчато засмеялась и легко отпрыгнула в сторону.
- Подожди, - переведя дыхание, сказал Линрэ. - Должен же я чем-то вознаградить тебя. - И он зашарил в карманах, мысленно молясь, чтобы там отыскалась хотя бы самая маленькая медная монетка.
Девчонка наклонилась и подобрала в пыли серебристую рыбную чешуйку.
- На, сказала она. Линрэ растерянно взял чешуйку.
- А теперь дай, со смехом сказала девочка, тыча себя рукой в грудь, - дай!
Она выхватила чешуйку из его руки, быстро изогнулась в немыслимом поклоне и умчалась, ловко скользя меж толпящимися людьми. Линрэ попытался еще раз поймать взглядом ее гибкую фигурку, но девчонка растворилась в толчее.
Чья-то рука тяжело хлопнула по плечу, так что Линрэ едва устоял на ногах, и рядом появилась улыбающаяся физиономия Нэтта, кожевника. Силач с грубыми ручищами, он втайне восхищался умением Линрэ управляться со звонкой арфой и певучим словом, и благодаря этому восхищению, скрытому под внешней грубоватостью и панибратством, поэту нередко доводилось поесть или выпить за Нэттов счет. Линрэ не злоупотреблял этим, но и не слишком смущался.
- Здорово, Линрэ! - гремел Нэтт, радостно улыбаясь. - Ты чего смурной? Пошли выпьем и - как ты там поешь? - позабудем про печали, да и чего нам печалиться, вон солнце-то какое! Благодать!
Линрэ беспрепятственно позволил увлечь себя к ближайшему трактиру, и через несколько минут они уже сидели за относительно чистым столом, а перед ними громоздился пузатый кувшин с вином и закуска в таком количестве, что без зазрения совести назвать это закуской мог бы разве что проголодавшийся великан средних размеров.
Линрэ никогда не знал, о чем говорить с добродушным кожевником, но говорить ему особо и не приходилось, потому что смущавшийся Нэтт делался в несколько раз многословнее, чем обычно, и Линрэ, кивками подыгрывавшему в сцене «полное взаимопонимание», оставалось лишь отдавать должное еде да петь, когда размякший от вина Нэтт просил: «А может, ты... что-нибудь...» Ни то, ни другое поэту, не избалованному деньгами и славой, не представлялось затруднительным. Сейчас, однако, он ожидал знакомой просьбы не с затаенной радостью, а с тревогой и досадой. Нэтт, с удовольствием припоминавший обрывки старых песен Линрэ, не знал, что уже долгое время к поэту не приходило вдохновение, он мучился, пытаясь насильно складывать слова в причудливую мозаику, но бесплодные попытки кончались изнурительной головной болью и, как это всегда бывает в таких случаях с певцами и сочинителями, гнетущим ощущением, что он никогда не сможет больше написать ни строчки.
Кувшин с вином опустел наполовину, когда внимание Линрэ привлек шум за окном. Певец привстал, пытаясь рассмотреть сквозь запыленное стекло, что происходит на площади. До него донесся сварливый старческий голос, сквозь который прорывались тонкие вскрики. Линрэ решительно вышел на площадь и стал пробираться через кольцо людей к его центру, откуда и были слышны голоса. Нэтт, принявший более деятельное участие в опустошении кувшина, тяжело сопел позади.
Кто-то недовольно заворчал на Линрэ, кто-то толкнул локтем в бок, кто-то замахнулся: «Куда лезешь?» - но хмурого взгляда Нэтта хватило, чтобы охладить пыл забияки, - и вот впереди открылся свободный пятачок, на котором топтался одноглазый старик. Он держал за волосы девчонку, ту самую, что утром провожала Линрэ до площади, и пытался огреть по ногам шишковатой палкой, но девчонка каждый раз уворачивалась, то изгибаясь, то подпрыгивая, хотя вырваться не могла - пальцы старика цепко впились в черные кудри. Ради этой потехи люди и собрались вокруг. Кто-то хохотал, кто-то подзуживал старика, некоторые в основном женщины жалели девчонку и просили прекратить избиение - но все-таки всех их собрало в кольцо неистребимое нечистое любопытство, заставляющее зевак глазеть на драки, семейные скандалы и публичные казни.
- Будешь еще шляться где ни попадя? надтреснутым голосом кричал старик. - Нашляешься и спишь, а кто плясать будет? Кто?!
- Пусти! - кричала девчонка. - Пусти!
Линрэ отстранил стоящего на дороге парня в одежде мастерового и шагнул в круг.
- Не стыдно вам? - сказал он негромко и холодно, обращаясь наполовину к старику, наполовину к толпе. Удержал руку старика, и тот разжал сухие морщинистые пальцы. Палка со звонким стуком покатилась по булыжникам. Девчонка, вырвавшись, отскочила за спину Линрэ, задев его плечо и локоть взлетевшими прядями волос, так что Линрэ на миг ощутил идущий от них сладкий и теплый запах - так пахнет сок пустырника на изломе полого стебля.
Линрэ помог старику подобрать палку. Тот попробовал снова замахнуться, но люди, отрезвленные спокойным голосом поэта, заколыхались, кто-то выпустил девчонку из круга, кто-то загородил ее спиной - и много ли времени нужно худенькому человеческому существу, чтобы затеряться в людской гуще.
Старик растерянно оглянулся кругом, поднял лежащую на мостовой скрипку - Линрэ только сейчас заметил ободранный черный футляр - и, тяжело опираясь на палку, пошел прочь.
Люди расходились. Сквозь редеющую толпу Линрэ увидел, что старик остановился у дверей ближайшего кабачка, вынул скрипку, утвердил у ног футляр и заиграл. Голос скрипки оказался таким же слабым и надтреснутым, как голос самого старика. Некоторые прохожие останавливались и бросали в раскрытый футляр мелкие монетки, большинство проходило мимо.
Нэтт, о котором Линрэ совсем забыл, потянул его за локоть.
- Он не в первый раз ее колотит, - сказал Нэтт. - Ясно, ему неохота, чтобы она шлендрала где-то или дремала на солнцепеке, когда на площади уже есть народ и можно заработать монету-другую.
- Это все равно, что бить палкой цветок за то, что он не цветет вовремя, - сказал Линрэ. - Не много он заработает, если она сбежит от него, когда ей опостылеют побои.
- Ясно, - согласился Нэтт. - Да и девчонку жаль, я понимаю. Но ведь должен кто-то за ней присматривать. Брось, Линрэ, хандрить, пошли-ка в кабак!
Линрэ молча зашагал рядом с Нэттом, на душе у него было смутно.
А ближе к вечеру, когда они вывалились из влажной духоты кабака под косые лучи солнца, перечеркнутого шпилем одной из семи башен, окаймляющих площадь, первое, что открылось их глазам, был одноглазый старик, настраивающий скрипку, и черноволосая девчонка рядом - с бубном в опущенной пока руке, гибко переступающая с ноги на ногу, словно пробуя, не раздастся ли древняя булыжная мостовая под трепещущим пламенем танца.
Поздним вечером Линрэ долго стоял у окна своей чердачной комнатушки, глядя, как догорает и гаснет заря над изломанной линией крыш и как в глубине потемневшего неба медленно загораются звезды.
Тонкий, недавно народившийся месяц, едва успев зазолотиться, опустился за горизонт. Накалившаяся за день черепица, остывая, отдавала тепло, и в комнате стоял жар, словно в жерле недавно протопленной печи, несмотря на то что Линрэ распахнул обе узкие оконные створки. Казалось, стены и пол потрескивают, как тлеющие угли, и от этого в голове пульсирует, то сжимаясь, то разрастаясь, тяжелый темный комок боли.
Линрэ лег, но никак не мог заснуть и ворочался с боку на бок, переворачивая узел с тряпьем, служивший подушкой, пока совсем не разметал постель. Тогда он встал, вышел из комнаты, ощупью спустился по крутой деревянной лестнице, стараясь поменьше скрипеть рассохшимися ступеньками, чтобы не разбудить кого-нибудь из остальных жильцов, и, распахнув дверь, шагнул в глубокую тишину опустевшей площади.
В непривычном безлюдье шаги по камням казались чересчур гулкими, и Линрэ, наискось срезав угол, свернул в одну из тесных немощеных улочек. Почему-то сейчас он не беспокоился, что может заблудиться...
Прохладный ночной воздух быстро прогнал головную боль. Линрэ медленно шел серединой тихой улочки, временами поднимая взгляд к мерцающей звездной бездне над головой. Жуткое и властное очарование ночи овладело им.
Ветра не было, но казалось, что невидимые травы на обочине тихо, но настойчиво шелестят, словно в такт шагам кого-то неясного, скрытого темнотой.
О присутствии людей ничего не напоминало - ни проблеска огня, ни звука человеческого голоса, ни скрипа калитки, но яснее различались в ночной свежести запахи трав - горькой полыни, сладковатого пустырника, медвяного тысячелистника и на малейший шорох готово было мгновенно встрепенуться сердце. Казалось, мир притаился и чутко вслушивается в тишину, как большой настороженный зверь.
Вдруг Линрэ замер - ему почудилось, что перед ним мелькнула смутная тень.
- Кто здесь? - спросил он, протянув руку навстречу неизвестному, и сделал шаг вперед.
- Тише, - прозвучал в ответ звонкий голосок, безуспешно сдерживаемый до шепота. И совсем рядом Линрэ различил в темноте все ту же гибкую уличную плясунью. Девчонка жалась к забору, словно прячась от кого-то, но в позе ее не было страха и лицо ее дышало волнением и улыбкой.
- Что ты здесь делаешь? - удивился Линрэ.
Девочка подняла к нему лицо, и ее темные глаза, отразив звездный свет, блеснули лукаво и весело.
- Я жду рассвета, - серьезно и доверительно сказала она. И видя, что он не понял, торопливым и звонким, как плеск ручья, говорком принялась объяснять.
- Ночь, - сказала она, широким взмахом руки описав полукруг. - Видишь? Все спряталось и спит. О-о-о, ей ведь только этого и надо! Все спит, потому что ночь, и ночь - потому что все спит. Так, пожалуй, она совсем не захочет уходить. Но я - я спряталась и не сплю! Я жду рассвета.
Линрэ молчал в замешательстве, не зная, какими словами откликнуться на этот наивный и ненужный подвиг. Нелепость и святость, величие и нескромность... безумие? Может быть. Но как знать, не это ли является той самой алмазной крупицей, удерживающей весы в равновесии, не позволяя миру опрокинуться в ледяную черную бездну.
- Знаешь, - сказал Линрэ, - кажется, я скоро сложу новую песню, и песня эта будет о тебе.
***
А на площади - безлюдье.
Твой потертый круглый бубен,
Что гудел, как пчелы в улье,
Замолкает до поры.
Ночь спускается неслышно,
Предрекая: «Все там будем!»
Ты, притихнув, затаишься,
Примешь правила игры.
Кто поспорит с властью черной?
Перед нею все бессильны.
Только месяц непокорный
Изгибает тонкий лук,
Но и он уходит вскоре,
И тогда, расправив крылья,
Темнота, подобно морю,
Затопляет все вокруг.
Но не ей споешь ты славу -
В ожидании рассвета
Твой зрачок блестит лукаво,
Сердце бьется все быстрей...
Не буди мои раздумья,
Муза нищего поэта,
Босоногая плясунья,
Чудо древних площадей.
