Мир Райда Лайкэри. Персоналии

"... низководного каменного моста.

А. одним неконтактным зарядом.

Б. отдельными контактными зарядами

Вес сосредоточенного заряда:( 45кг) 70кг при расстоянии между крайними сваями 6м и 90кг при расстоянии 8м... должно сработать. Райд советует накинуть ещё килограмм 15, романтик чёртов. Переть-то всё это не ему. А ещё ящики... Вот какого... ему взбрендило уйти с аэростата и отправиться со мной - вот чего я не могу понять! Революционер из него, как из индюка подлодка, хотя, надо ради справедливости заметить, под ногами не мешается. Пишет свою повесть потихоньку, временами отправляется гулять по городу - неприятности ищет, блин... Добро б не находил... контактные отпадают - противобрандер я снять не смогу при всём своём желании. (Взорвать противобрандер???) Нереально. Райд уверяет, что у меня всё получится. Молодёжь... Сколько лет-то ему? двадцать едва исполнилось, а туда же: "смею вас уверить, Император..." Дьявол! надо что-то придумать... Всегда говорил, что Особая служба -  сплошь сволочи... Так. Сейчас немного отдохну, потом прогоню к чертям собачим Райда  и буду думать дальше"

из записной книжки Родимцева

Капитан-лейтенант. Вот и вся биография до "Некрологиста". Человек без прошлого, посадивший неведомо откуда взявшийся триплан на подвернувшуюся палубу. "Высокий русоволосый пилот с густыми сросшимися бровями" - пишет Лайкэри. Заметьте, что это самое подробное описание внешности в дилогии, но всё равно мы не можем определить по нему, кем был капитан-лейтенант Родимцев или точнее - кто был им. Возможно эта загадка будет когда-нибудь решена, но исследователю надо подумать, хочет ли он развеять флёр тайны окутавший самую романтичную фигуру в саге об авиаторах.

С. Овальд
"Человек без груза биографии"
(рисунок Р. Лайкэри)

"...Карьера дона Анвизо, как и карьеры многих других пилотов, началась с угона самолёта. С той лишь разницей, что свой самолёт дон Анвизо угнал из самого элитарного учебного заведения в Империи - Имперской лётной академии. Променять службу в Лётных Частях Его Величества на призрачную свободу аэронавта - это мог сделать далеко не каждый. Более того, кроме дона Анвизо на такой шаг никто так и не пошёл. Служба дона Анвизо на "Некрологисте" под командованием принца Карно началась с ссоры по поводу некоторых положений Кодекса пилота, едва не переросшей в дуэль. Вообще, дон Анвизо был склонен к преклонению перед кодексом, что зачастую вызывало конфликты с подчинёнными. Но никто из них никогда не говорил что, дон Анвизо был не прав, хотя, конечно, порой, дон Анвизо действительно ошибался."

С. Овальд
"Абордаж"

"...и тогда я увидел аэростат - позже я узнал, что он назывался "Птица" - он плыл над городом на огромной высоте и лучи солнца бликами играли на его серебристой обшивке. Всё то, что я знал до сих пор показалось мелочным и приземлённым. Возможно, впервые в жизни я понял, что действительно значит быть свободным..."

из дневника дона Анвизо. 1665 год

"...на его счету было более двух десятков побед, но про это забывали, когда вспоминали, как "очередная случайная очередь"... и барон опять выковыривал из "Неустрашимой" пули. Добродушный гигант - он с трудом вылезал из кокпита после боя, но никто не мог упрекнуть его, в том, что он долго забирается в кабину. Склонный, как и все аэронавты к внешним эффектам, он мечтал взорвать вражеский самолёт гранатой, но это ему так и не удалось. Зато, по словам дона Анвизо, в одном из боёв барон брошенным кирпичом (!) расколол воздушный винт вражеского D4. Это единственный рассказ дона Анвизо, в который так никто и не поверил, просто потому, что поверить в это было совсем непросто."

"... Прекрасный солдат. Талантливый командир. Он был одним из тех, кому посчастливилось стать первыми в своей области. Несомненно Ла'Гран сделал невозможное, но всё таки рассматривать подрыв "Воздающего", как заслугу лишь его одного нельзя. Да, Ла'Гран рисковал больше остальных, но не одна лишь отвага Ла'Грана разнесла в клочья самый мощный дредноут в мире. Нельзя не принимать во внимание мастерство принца Карно, который вывел "Некрологиста" на позицию, позволяющую десантироваться без фала. Сыграли свою роль и командиры орудийных башен, прикрывавшие Ла'Грана первые 30 секунд боя. Впрочем, всё равно, основную работу в этом бою, ставшем уже яркой страницей мировой истории сыграл капитан Френсис Ла'Гран."

С. Овальд
"Абордаж"

Уходящим вслед

Мой отец никогда не говорил дома о своей работе и поэтому, я даже не представляла, чем он занимается в своих одинаково долгих командировках. Однажды я спросила его об этом, но он улыбнулся и сказал, что, вряд ли мне будет интересно слушать о том, как на побережье Долгого моря валют лес. «Знаешь, маленькая, - сказал он - лес... Он очень красивый, а мы почти не смотрим на него...» Мне было тогда четырнадцать лет.

Самое яркое детское воспоминание об отце - это одно из его возвращений после долгого отсутствия - дверь распахивается, и отец вваливается в дом. От него пахнет дымом и метелью, он легко поднимает меня на руки и подбрасывает высоко-высоко к самому потолку. Мне не страшно. Отец сильный. А потом мы пьём горячий дымящийся чай и молчим. Отец вообще говорил мало. Но сидеть и молчать вместе с ним было тепло и уютно.

Это было очень, очень, очень давно. Теперь мне уже восемнадцать лет, а отец тяжело больной лежит на койке с полузакрытыми глазами. Врачи говорят, что у отца очень сильный организм, но вряд ли они представляют, сколько этот организм перенёс. Слишком много. Как говорил сам отец после каждой травмы или, что чаще - ранения: «с этим долго не живут». Но тогда он сам смеялся над своими словами. Хотя... Он и сейчас над ними смеётся. Правда, редко.

«Анжела, - тихо зовёт он меня - дочка, принеси воды».

Я иду на кухню и наливаю из графина полстакана холодной воды и отношу отцу. Он пьёт и смотрит на меня. «Красавица моя» - улыбается он. «Ну, прямо уж красавица...» - скромно отвечаю ему я. Впрочем, он прекрасно знает, чего стоит моя скромность. Неотъемлемая составляющая образа благовоспитанной девушки. «Дочка, - шепчет он, всё так же улыбаясь - посиди со мной немного». Я поправляю его одеяло и сажусь на край кровати, разглаживаю его жёсткие волосы, провожу пальцем по едва заметному шраму на его левой щеке. «Папа, - говорю я, чтобы хоть что-то сказать, а не заплакать вдруг - откуда это у тебя?» «Это... - на лице отца на мгновение появляется что-то мечтательно-ностальгическое - это щепка... из -под топора».

Мы сидим молча. За окном воет ветер, и ветки растущего под окном ясеня бьются в стекло. Отец разминает кисть правой руки - одна из его привычек. Отец вообще отрицает наличие у себя каких-либо привычек, но всё-таки они у него есть, просто они не очень заметные; отец часто разминает до хруста кисть и, заходя в помещение, всегда заглядывает за плечо.

Просто когда привычка не мешает другим, она незаметна. Подумаешь, человек разминает руку... А отец вообще старается поменьше общаться (или просто не любит). Я помню, как однажды в свой день рождения он весь вечер просидел на ступеньках крыльца. Молча. Я подошла к нему, обняла за шею и сказала, что очень люблю его. Он улыбнулся, но ничего не ответил.

Я отвлекаюсь от воспоминаний, чтобы отнести обратно пустой стакан. Чувствую, что отец смотрит на меня, но не оборачиваюсь. Слезинка скользит по щеке. Я стираю её рукавом. Если лизнуть мой рукав, то он окажется солёным. Впрочем... Никому ещё в голову не приходило пробовать на вкус рукав моего платья. Даже мне самой. Вот так. Ставлю стакан на полку и возвращаюсь в комнату. Отец смотрит на меня внимательно и долго. «Не плачь, Анжела, - говорит он - это не дело - плакать вслед тем, кого провожаешь. Действует деморализующее». «Я не плачу, - говорю я - тебе показалось». «Может и показалось».

Дождь за окном стучит по перевёрнутой металлической бочке. Отец закрывает глаза и засыпает. Я сижу и смотрю на него. Он сильный, сильный и добрый. Просто он очень устал. Ему надо поспать.

А мне... Мне надо быть рядом. Потому что почти каждый человек на земле заслужил чтобы рядом с ним с ним были те в ком он нуждается. И каждый обязан быть рядом с теми кто нуждается в нём. А уходя, каждый должен видеть, что провожающие не плачут. И провожая плакать незаметно для уходящих.

Он дышит ровно и спокойно. Как всегда. Но это лишь самоконтроль, хотя какой, казалось бы, самоконтроль может быть во сне? Но видимо всё же что-то присутствует.

Я сижу рядом. В комнате совсем уже темно. Зажигаю свечку. Острый язычок её пламени танцует на сквозняке. Отец открывает глаза и смотрит на меня, отражённый в его глазах огонь кажется огромным и страшным. «За спину, - говорит он спокойным и тихим голосом - они мои». И свеча вдруг перестаёт отражаться в его глазах. Это конец.

Я встаю. Поправляю голову на подушке, затем разглаживаю складки на одеяле. Поднимаюсь на чердак и достаю из спрятанного от меня сундука парадный китель моего отца. Он очень хотел, чтобы я считала его лесорубом. Не знаю почему. Может быть считал, что воюет не за то, а скорее просто не считал войну занятием, которым стоит гордиться. Я спускаюсь вниз и накрываю отца его красивым тёмно-синим кителем. Хотя мне очень хочется заплакать, я не плачу. На тёмно синем сукне светится вышитое серебряными нитками тщательно скрываемое ото всех настоящее имя моего отца - лучшего человека, которого я когда-либо знала - «Ф. Ла'Гран».

Из воспоминаний Анжелы Ла'Гран

"...Почему Френсис Дикон перешёл в 75ом на сторону Императора? Историки не дают однозначного ответа. Только сам князь мог бы ответить, но заявится на воздающий на "Воздающий", чтобы спросить его, я в своё время просто не решился. Несомненно, что князю Дикону не было нужды опасаться правительственных сил - скорее уж наоборот. У него не было конфликтов с другими авиаторами, а если бы и были, он вполне мог бы решить их и сам (Вы видели когда нибудь его Аэростат?). Остаётся две версии. Или князь решил честно послужить Империи (что не очень-то вяжется с выброшенным за борт сотрудником Особой службы), или просто ему нужен был достойный противник, назвать каковым Имперский Воздушный флот, к сожалению, было нельзя..."

С. Овальд
"Абордаж"

 Недостаточный уровень доступа.

Майор особой службы Эйд Осгарт. Человек, чья биография законспирирована не менее даже биографии  родимцевской. Вечно на взводе, но старающийся во всякое время сохранять абсолютное спокойствие. Человек, не пользующийся ничьей любовью. Замкнутый и холодный. Не ограниченный в действиях никакими служебными кодексами, он раз и навсегда загнал себя в рамки личного кодекса чести и лишь один раз преступил его. Верненский мост. Теперь мы уже никогда не узнаем этого доподлинно, но может быть именно этот эпизод в жизни майора привёл к апрельскому перевороту. Эйд Осгарт мог бы сейчас править государством, но не захотел этого и его следы затерялись где-то в бескрайних приграничных степях.

С. Овальд
"Противоборство"